Константин Райкин: "Сегодня в моде главный вопрос: какие рога носить?! И какие копыта?!"
Отец в меня вложил образ театра, который я люблю.
Изначальный принцип и главная установка (это же я когда-то прочел у Михаила Чехова) — осознанная, обостренная любовь к зрительному залу. Людей всегда есть за что любить. И это мне кажется совершенно необходимым.
Папа наивно полагал, что театр может изменить жизнь, повлиять на власть, искоренить пороки. Я сейчас смотрю все его материалы и вижу, с одной стороны, гениального артиста, к которому нельзя привыкнуть! А с другой стороны, испытываю ужасную горечь и досаду, потому что вижу: ни одна из тем, которые он затрагивал, не устарела! Все то, что он критиковал, начиная от идиотизма отечественной экономики и кончая так называемыми «временными негативными явлениями», то есть взяточничеством, воровством и бюрократизмом, всё это в наши дни, как дело Ленина, живет и побеждает! И это такой повод для того, чтобы махнуть на всё рукой! Нынешняя жизнь приводит бесконечные доводы для скепсиса, для горькой иронии и для яда.
Но это бесплодие умственного тупика — все равно философия слабых и малодушных. И это все равно уйдет и ничего после себя не оставит, а божественная энергия заблуждения, которая отцом двигала, останется навсегда.
Конечно, в театре Аркадия Райкина были вещи, которые сегодня просто уже абсолютно недостижимы. Такой востребованности, такого оголтелого желания всех поголовно попасть на Райкина… Билеты на Райкина были единицей измерения радости, всеобщим эквивалентом, как соль в древности. Количество стремящихся, проникающих, просачивающихся было безумным, и это безумное желание всех сейчас недостижимо почти ни при каких условиях. И такой оглушительный ураганный успех, какой всегда был у отца. Этот уровень громкости уже почти нереален. Конечно, советское время без отца было бы невыносимо. Образцов как-то сказал: «Без Райкина нельзя жить!»
Такие артисты, как Райкин, Высоцкий, говорили не правду. А истину. Истина выше. Потому что она может и не быть правдой. Фактологически. Вот есть «Сцена из Фауста» Пушкина. Там плывет корабль, «на нем мерзавцев сотни три, две обезьяны, бочки злата, да груз богатый шоколата, да модная болезнь: она недавно вам подарена…» — объясняет Мефистофель, а Фауст, глядя на модель современной жизни, распоряжается: «Всё утопить!» Но все равно Пушкин говорит: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман…» Этот обман, уверен, гораздо ближе к Богу, чем голая правда. Ведь абсолютную правду говорит Мефистофель, и он дьявол. Чистая правда часто дьявольщина. Человеку нужна высокая иллюзия, некая сказка, которая его ведет и хранит.
А у нас сейчас время низкое, мутное. Мы все проходим испытание свободой. И все не проходим. У нас жизнь течет, как смертельная болезнь, передающаяся половым путем (гениальное название фильма Занусси). Цинизм стал жутко модным, и жутко немоден сделался позитивизм, старомодно стало вообще куда-то устремляться. Мой герой в «Контрабасе» Зюскинда говорит: «Даже гениальные вещи порой не соответствуют духу времени, и тогда этот дух времени сметает всё на своем пути…» А дух нашего времени — зловонный. И в страшной моде главный вопрос: какие рога носить?! И какие копыта?! Все — вокруг дьявола.
И все идет к тому, что не метеорит, не комета, не землетрясение, а человек станет самым ужасным врагом человека. Люди нарвутся друг на друга, на вражду и ненависть друг к другу, она сегодня вскипает в центрах мировой цивилизации и культуры.
У нас сейчас премьера, Виктор Рыжаков поставил «Маленькие трагедии». Господи, Александр Сергеевич — пророк! И «Пир во время чумы», и «Скупой», и «Моцарт и Сальери» — всё перекликается с нами.
…Впрямую отец меня учил очень редко. Но у нас бывали с ним очень интересные разговоры. О секретах. Я иногда рассказываю это студентам.
Один его секрет: не надо видеть лица зрителей. Я однажды дома ему читал что-то, глядя на него. Потом сбился и говорю: чего-то я не могу! А он: «Потому что ты, дурак, читаешь мне, глядя мне в глаза. Читай стенке! А так вместо того, чтобы видеть внутренним взором, ты видишь мое выражение, начинаешь задаваться вопросом, нравится ли мне или нет, вообще целиком от меня зависишь. Зачем это?! Я никогда не говорю с залом, я говорю с темнотой, неясными очертаниями людей, а каждый думает, что я с ним разговариваю. Но если я их увижу, это чудовищно меня отвлечет: вдруг человек зевнет, а ему говорю самое сокровенное, или он зашепчет на ухо рядом сидящему, а я буду думать, что он про меня что-то плохое говорит…» А ведь комиссия в театральных вузах всегда требует от абитуриента: нам читайте! И студент ужасно сбивается: начинает фиксировать выражения лиц и пр.
Самые счастливые мои минуты с отцом связаны с искусством. Когда мы сидели в зале и что-то нас вместе потрясало, возникало ощущение такого родства! И когда мы вместе работали, были очень счастливые моменты. Конечно, мне хочется, чтобы он увидел сегодняшний «Сатирикон», его труппу. Увидел бы, что мы играем его любимых авторов — Пушкина, Островского, Чехова, Шекспира.
И я то и дело с отцом разговариваю. Не потому что столетие, я и на следующий день, и через месяц после столетия буду разговаривать. По такому бесчисленному количеству нитей и неназываемых связей между нами происходят и продолжаются отношения.
