Человек, на которого ополчились небеса
Виталий Калоев на родине — во Владикавказе. Для одних он народный герой и борец за справедливость, отомстивший за всех погибших в авиакатастрофе над Боденским озером. Для других — мученик и просто несчастный человек, потерявший самое дорогое — свою семью, а с ней и смысл жизни.А для кого-то — дикий горец-убийца, совершивший самосуд и оставивший без отца детей швейцарского авиадиспетчера… Что теперь у него на сердце?..
В его доме светлые просторные комнаты, на стенах — картины, на полках — вазы. Детская, из которой родные уже убрали игрушки… Тёплый и уютный дом — полная чаша. Он, в прошлом успешный архитектор, спроектировал и построил его для жизни своей большой семьи.
…На стене в гостиной — портрет жены и детей. Стильная мебель под старину. Он обводит рукой пустой зал:
— Я продал квартиру, чтобы купить эту мебель. Зачем она мне теперь?..
По коридору пробегает маленькая дочь племянницы Калоева Настя — она родилась после трагедии. С ней девочка тоже из родни — Лолита. «Она с моим сыном очень дружила», — шепчет хозяин. В доме Калоева снова звучит детский смех. Но уже не тот.
Передо мной — до предела уставший, издёрганный и измученный так и не изжитым горем человек со стеснительной, чуть растерянной улыбкой.
Франки за память
Мы немного говорим о доме, а потом волей-неволей возвращаемся к прошлому.
— Что привело вас 3 года назад на террасу дома Петера Нильсена?
— Я лишь требовал, чтобы люди из авиакомпании извинились перед родными погибших, как и положено по-людски. Но они лгали и утверждали, что вообще ни при чём…
В Цюрихе я встретился с Аленом Россье (бывший гендиректор авиакомпании «Скайгайд». — Авт.), — продолжает Виталий. — До этого швейцарцы отмахивались от меня по телефону, как от надоевшей мухи. На годовщину я приехал в Германию к месту катастрофы. Там подошёл к Россье, но и он не удостоил меня даже ответа. Тогда я пришёл в их резиденцию и уже поговорил резко. Я сказал: «Вы отняли у меня семью, а теперь нос воротите!» И вынудил директора говорить со мной. Спросил: «Вы виноваты?». Он сперва отрезал: «Нет. Пилоты должны были послушаться своего навигационного прибора безопасности». «Но, если бы не вмешался ваш диспетчер, самолёты могли бы разлететься?» Он кивнул: «Да»… Я всё же заставил его признать ошибку. Добился того, что не смогли сделать все адвокаты и юристы! А немецкий адвокат, сидевший рядом, когда услышал это, от удивления так и подпрыгнул в кресле… Потом директор пригласил меня пообедать вместе, но я подумал: я что — с убийцами своих детей за одним столом есть буду?! И отказался. А другие родители согласились, и, как мне рассказали, этот Россье плакал в том ресторане… Я надеялся, что в нём проснулась совесть. Но это оказалось не так.
…Знаешь, что меня тогда доконало? Их требование — чтобы я отказался от памяти детей!
Виталий срывается с места и читает вслух письмо, где адвокаты информируют своих подопечных о ходе дела:
— «Фирма «Скайгайд» выставила условие. Речь идёт, в частности, о требовании к родственникам погибших отказаться в пользу компании от всех претензий по отношению к другим участникам катастрофы…» То есть к моим детям! «Следствием такой уступки может быть то, что «Скайгайд»… в итоге даже заработает на этом». Заработает! Требование! А я просил их самих хотя бы извиниться!..
Я с трудом выдерживаю его взгляд — и вижу в отчёте юристов предложение по выплате компенсаций, составленное с циничной мелочностью. Цифры разные: родителям за погибшего ребёнка — 50 тыс. франков, супругу за супруга — 60 тыс., ребёнку за родителя — 40 тыс. Дети (и детям) — дешевле… Калоев стискивает зубы:
— На это я даже и не смотрел. Деньги в обмен на память?! Это было уже после той встречи с директором. Я понял: они не считают нас за людей! Это как на следствии, когда намеренно провоцируют задержанных… Мне вежливо, не занося слов в протокол, говорил тамошний прокурор: «У нас, в Швейцарии, воспитание ребёнка до 10 лет обходится в 200 тыс. франков. А самой жизни детей тут цены вообще нет!» Он ждал, что я взорвусь: «Значит, ваши дети бесценны, а мои не стоят даже того, чтобы за их смерть попросить прощения?!» Но я этого не сделал!
Калоев закуривает, его пальцы слегка дрожат. Я продолжаю: страшно, если, чтобы добиться справедливости даже в центре добропорядочной Европы, приходится идти до конца… Он убеждён: «Если ты не хочешь потерять себя, то должен так поступить». И после паузы: «Я ни разу не пожалел, что пошёл до конца. А если б иначе — не считал бы себя достойным собственных ребят…»
Пепел падает ему на рукав, но Калоев смотрит куда-то сквозь меня. Что он испытывал, подходя к двери флегматичного авиадиспетчера в тот февральский день?
— Петер Нильсен и вправду грубо оттолкнул вашу руку с фотографиями детей? Он долго молчит и странно улыбается:
— Да. Они рассыпались по полу. Дальше я не помню: мне показалось, что дети перевернулись в гробу…
Жизнь без жизни
В тюрьме, узнав о досрочном освобождении, он произнёс: «Зачем мне теперь эта свобода?» А на вопрос встречающих в Беслане: «Вы раскаиваетесь?» — ответил: «Я раскаиваюсь, что не смог сохранить семью и зря прожил жизнь». Сейчас он даже по собственному дому ходит по-арестантски, сгорбившись и заложив руки за спину. С хрустом ломает пальцы в суставах, когда вдруг замолкает во время беседы. Очнувшись, может загореться и даже вспомнить смешные моменты своего швейцарского сидения. Но сразу, как стихнет смех слушателей, уходит в себя. Он до сих пор — как сжатая пружина. Я говорю ему об этом. Он пожимает плечами:
— Я изо всех сил старался, чтобы накопившийся там, на чужбине, негатив не вырвался изнутри меня снова. Там я приобрёл друзей. Если бы не сдержался, то потерял бы их уважение. А его ни за какие деньги не купишь!
Сейчас он не смотрит телевизор и не листает газет. Как его только не назвали в прессе: «мученик, рыцарь и убийца в одном лице», «герой поневоле», «преступник-жертва», «человек, заменивший правосудие», «горский мститель» и т. д. Ему всё равно: тут он — среди своих. Прощаясь, размышляет:
— Нельзя держаться за одно прошлое. Но и отпускать его тоже нельзя… Подыщу работу — такую, чтобы помогать кому-то. Уже не по моей специальности — она слишком беспокойная. У меня не было выходных, разве что иногда в воскресенье. 11 лет мы прожили с женой, и только дважды, по её настоянию, даже после скандала, отдыхали вместе…
Кто теперь будет жить с ним под одной крышей?
— Из родни — любой, кто захочет. Гости могут жить, сколько вздумается, пока я им не надоем… У нас так было заведено: если вечером никто не приходил, мой сын возмущался: что такое, давайте сами к кому-нибудь сходим!
Я спрашиваю его:
— Признайтесь, вам сейчас всё равно, что в тюрьме, что на воле?
Он чуть задумывается:
— Всё-таки лучше дома.
Владимир КОЖЕМЯКИН
