Виктор Шендерович: "Мне есть за что благодарить Путина!"

Раньше, бывало, – когда у нас еще вел колонку молодой сатирик Шендерович – мы печатали не просто интервью, а всякие журналистские эксперименты. Интервью в форме пьесы, сценария, в стихах… Выделывались, короче, как хотели. И вся Россия выделывалась. Шла по рыночному пути. Изобретали велосипеды кто во что горазд: и деревянные, и одноколесные, и с двумя рулями.

 

Теперь интервью стало скучным жанром: врезка с главными датами и профессиями героя, вопросы в первой трети про политику/экономику, во второй про личную жизнь, в третьей про Бога. В первой части все говорят, что если не Путин, то кто; вот кого вы можете предложить из нашей оппозиции? Чужда она народу… Во второй – что только теперь, в пятом браке, они поняли, что «любовь всегда бывает первою». В третьей – что насчет Бога они не знают, но что-то есть, поэтому надо молиться, креститься, жертвовать на храмы и воспитывать детей постами. И творчество, конечно, канал прямой связи с Богом. Когда герой поет свой хит «Люблю, подруга, что у тебя так туго» – он прямо так эту энергетическую подпитку и чувствует. 

 

И вот я думаю: с Шендеровичем мы знакомы тридцать фактически лет, с тех еще пор, когда он был главным режиссером театра при дворце пионеров на Ленинских тогда еще горах и вся умная московская молодежь бегала к нему тогда смотреть душераздирающий спектакль о бездомных собаках «До свиданья, овраг», где блистала старшеклассница Оля Кабо, а зонги сочинял сам Шендер, еще не бородатый. Чего я буду с ним делать скучный разговор? Тряхнем стариной, напишем пьесу. Тем более сидим мы в знаменитой московской рюмочной на Б. Никитской, 22. Звуковое сопровождение соответствующее, и без него разговор был бы другой.

 

АКТ I

 

Декорация простая – стойка с надписью «Завтра пиво бесплатно», на стойке огурцы и куркрылья, водка «Зеленая марка», пиво «Невское». В углу толстые очкастые мужчины и оглушительно визжащие женщины отмечают чьи-то именины. Мужской хор поет «Ой, мороз, мороз».

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Демократичное место.

 

БЫКОВ: Намоленное. Что ты будешь?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Чай.

 

БЫКОВ: Я давно тебя хочу спросить: ты не жалеешь, что прожил такую жизнь?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Во-первых, еще не прожил.

 

БЫКОВ: Имеется в виду: на хрена ты полез в эту оппозицию? Ты мог писать романы, твои пьесы бы ставились, тебя никто бы не травил. Вот ты сейчас написал повесть «Рептилион», лучшую из всех, поверь мне. И уже два журнала сказали: не надо. Ты без толку испортил себе биографию – не посещают тебя такие мысли?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Минуточку. Я не изменился за последние тридцать лет. Я пишу и говорю вслух более или менее одно и то же – беру не прозу, а публицистику, фельетоны и т.д. Я так устроен, это вопрос голоса и темперамента – если помнишь, колонка «Столбец Шендеровичу» появилась у вас в самом начале моей литературной карьеры. Я мог бы сейчас, конечно, вскочить на стул и заорать, перекрикивая поющих: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!» Но и это будет ложь, потому что я веду себя единственно возможным образом.

 

БЫКОВ: Поверь мне, писатели М., Н. и О. понимают всё не хуже тебя. Ты тут не один такой умный. Но они не ходят на митинги, не пишут в «Нью Таймс» и вообще…

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Ну, значит, темперамент другой, только и всего. Они не лучше и не хуже меня. Ты думаешь, если бы я не писал газетные колонки и не ходил на митинги, я бы ежемесячно рожал по шедевру? Глупости. Есть две писательские стратегии – «Ни дня без строчки» Плиния Старшего и «Можешь не писать – не пиши» Толстого. Мне ближе вторая. Это не значит, что я презираю людей многопишущих. Из них мне особо симпатичен Бальзак, великолепный фонтан. Есть малопишущие, цедящие по слову – из этих мне всего милей Бабель.

 

Я ни с кем из великих себя не сравниваю, но моя норма – повесть или пьеса в год. Мне есть за что благодарить Путина – он вынул меня из технологического процесса, я свободен от телевидения, – но когда кончились «Куклы», производительность моя не выросла: те же 100–200 страниц в год. И никакая политика мне не мешала. И никакую жизнь мне не загубили, потому что на фоне большинства русских гениев мне повезло сказочно: не убили, не посадили, не выслали, дают немного – да, немного – зарабатывать. Я как умею реализуюсь, они как умеют мешают…

 

БЫКОВ: Но травля?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Какая травля? В этом помещении, если верить статистике Чурова и ВЦИОМа, мы с тобой должны быть уже совершенно затравлены, потому что процент недовольных, по их раскладам, меньше десяти. Между тем меня уже попытались угостить водкой. И никто на нас не смотрит, оскалив глаза. Я безлошадный – хожу по городу пешком и езжу на метро. Можешь мне поверить, с неприязнью на меня смотрят не более двух человек в день: прицельно так смотрят, чтобы я заметил. Остальные подходят, благодарят либо улыбаются издали. Случаются прелестные курьезы: подходит человек, говорит, как они там все со мной согласны, и протягивает визитку. А на визитке – ФСБ.

 

БЫКОВ: Однако все эти раздачи портретов, вывешивание постеров и прочие приемчики – они тебе не портят кровь?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Напротив. Все это не ново, все это позволяет государству перевалить ответственность. Это не мы, это простые граждане, чье терпение иссякло. Что, «хрустальную ночь» Гитлер осуществлял? Лично фюрер? О нет, это у народа после нескольких лет прямого натравливания терпение лопнуло; а наша великодушная власть еще защищает неблагодарное еврейство от расправ… И находились, представь, люди, которые искренне уговаривали не раздражать дорогую власть: подумайте, ведь они нас защищают от гнева народного! Ведь без них было бы еще хуже… 

 

Один наш общий знакомый, редкостный мерзавец – хотя не такой уж редкостный по нынешним временам, – писал и говорил вслух: Владимир Владимирович, отец родной! Дайте знак, кивните – и мы их всех… сами… своими руками… Мы в полушаге от легализации погромов и расправ, но заметь, насколько это все пока безрезультатно. Притом что кампания идет полным ходом и даже усиливается после относительного отката от Украины. Теперь, казалось бы, только и топтаться на своих; но вот удивительно – это не действует. Саша Рыклин описал недавно ужасный, если вдуматься, случай: он десять лет курил по вечерам на лестнице с соседом, и вдруг этот сосед, насмотревшись телевизора, с ним не поздоровался. «Мы с фашистами не разговариваем». Это дикая история – и все-таки единичная, потому что обмануть всех им не удалось. И большинство – не удалось. Может быть, потому что есть уже иммунитет, а может – просто грубо все очень…

 

БЫКОВ: Меня тут тормознула ГИБДД – что-то я превысил на родных «Жигулях», – и я, доставая права, выронил из кошелька несколько купюр, в том числе гривну. Гаишник спрашивает: «Это что у вас, гривны?» Ну, думаю, все. И говорю: «Я украинский агент». Он ржет и отвечает: «Чего люди не выдумают, Штирлиц, чтоб штраф не платить». И добавляет вполне серьезно: «Вы уж не думайте, что мы как эти…»

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Сколько взял?

 

БЫКОВ: Автограф.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Плохо превысил. Видишь, ты даже нарушаешь неискренне, с неполной отдачей…

 

АКТ II

 

БЫКОВ: Витя. Не говори мне, что у тебя не бывает таких приступов: а ну его, этот народ, он вообще никогда ничего не поймет и пусть живет как хочет…

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Стоп. Не надо мне тут приписывать всякую эту вашу русофобию. 

 

БЫКОВ: Я? Тебе? Окстись.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Тут тоже повторяются два высказывания, равно мне чуждых и, скажу прямо, омерзительных. Первое: мы особый народ, у нас особый путь. Мало того что при слове «народ» рука моя тянется к валидолу, потому что слово это приватизировано и размахивающие им под народом чаще всего почему-то понимают самую темную и агрессивную его часть. Но версия про «особый народ» почему-то (социология – наука строгая) появляется только в тех странах, где власть не меняется. Или меняется самым естественным путем – биологическим. Я недавно читал речь сенегальского лидера. У Сенегала, ты не поверишь, особый путь, твердые нравственные устои, и любые попытки навязать ему бездуховную западную матрицу он с негодованием отвергает. Значит, никаких особых путей и особых народов, неспособных к цивилизованному образу действий в силу эксклюзивной духовности, нет в природе. 

 

Говорят, наш народ отвергает европейские ценности. Какие именно? Предложите народу выбор: по бездорожью на «Запорожце» или по асфальту в «Мерседесе»? Подтираться туалетной бумагой или камышом? Европейские ценности не сводятся к комфорту, но ведь комфорт – тоже гуманность, отсутствие этой вечной демонстративной безжалостности к человеку, без которой у нас тут, говорят, все рассыплется… Вот где настоящая-то русофобия – так думать о своих!

 

Вторая чушь, уже оппозиционного или по крайней мере умеренно несогласного толка: да бросьте вы, этот народ ничего не понимает и никогда не поймет! Сколько повторять: нет никакого особого народа, он един, говорящие тоже в него входят. Махать рукой, презирать… что это за метод и к чему ведет? А вот предложить полусухого вместо лосьона «Свежесть», отмыть, отключить от телевизора… Ни в какую фатальную неспособность русского народа к решению собственной судьбы я не верю. Все он умеет как миленький, независимо от пола и возраста. 

 

МУЖСКОЙ ХОР запевает «Мне малым-мало спалось».

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Слышишь? Малым-мало спалось. Но не навсегда заснулось.

 

БЫКОВ: Однако состояние исторической безответственности – очень удобная вещь…

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Не в безответственности дело. Дело в том, что они тут провели – у меня статья девяносто шестого года так называлась, еще никаким Путиным не пахло в воздухе, – «приватизацию ностальгии». Они перепутали превосходное население со скотским государством, объявили всеобщие достижения своей заслугой – я об этом писал в той колонке про Липницкую, а вовсе не про то, что она своими успехами якобы поддерживает фашизм. Пойми: не Брежнев, а Бог приделал крылья к конькам Харламова. И русский балет не дело рук партии, и советский кинематограф, и космос.

 

А они присвоили, мы всем им теперь за это должны. Играя на нашей советской ностальгии, они натянули столько проволок, паучьих ниток, что вся история превратилась в сплошную засаду: задень – взорвется. Сказав правду о войне, ты оскорбил ветерана, усомнившись в Афганистане, посягнул на святыню, а вспомнив собственное детство и умилившись ему, оказался на стороне людоеда. Я этой ностальгии подвержен ничуть не меньше, чем остальные: смотри, вот «Покровские ворота», вот зимний эпизод, каток – и я все время жду, что в кадр войдут сейчас родители с моей коляской. Ведь это про пятьдесят седьмой год! Но мне пришлось научиться различать снег на Чистых прудах – и Советский Союз как он есть.

 

МУЖСКОЙ ХОР запевает «Идет война народная».

 

БЫКОВ: А в Советском Союзе ты мог допустить такие глубины нового падения? Ведь даже тогда казалось, что сталинизм не повторится. А только что Лев Аннинский в день восьмидесятилетия сказал: «Люди оказались много хуже, чем я думал».

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Этих конкретных форм – нет, я не предвидел, конечно. Но твердое сознание, что может быть все – и что им можно все, – оно, видимо, было на генетическом уровне. Я удивляюсь экзотическим конкретным вещам, но вектор… он был понятен. Иное дело, что мне приходится удивляться не только плохому. Очень многие люди демонстрируют удивительную устойчивость. Правда, примерно половина устойчивых уезжает. Потому что величие страны давно определяется не ее размерами, а размерами ее Силиконовой долины.

 

БЫКОВ: Вот смотри: есть Дмитрий Киселев.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Дмитрий Константинович? Еще как есть!

 

БЫКОВ: Как по-твоему, он упивается падением или искренне верит в то, что говорит?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Слушай, что усложнять? Какое упоение падением? Он что, Рэмбо? Единственное, что поменялось у Дмитрия Константиновича за последние двадцать лет, это спонсор, только и всего. Дмитрий Константинович совершенно пустой внутри. Я думаю, если его слегка оцарапать, он лопнет. Такое случается с совершенно пустыми резиновыми предметами просто от перепада давления, ничего личного. С Дмитрием Константиновичем связано мое первое появление на телевидении 27 июня 1995 года – когда я появился в «Герое дня», поскольку в суд подали на программу «Куклы»; Дмитрий Константинович был сострадателен и предупредителен. Второй раз он переломил мою телевизионную биографию, вернув меня в эфир после двенадцатилетней паузы.

 

Меня показали по каналу «Россия» – несколько плохо смонтированных роликов плюс фото с титром «Подонок». Уверяю тебя, Дмитрий Константинович просто делал свою работу. Он очень здравомыслящий человек. Что и подтверждается его привычкой отдыхать в Амстердаме, а не на Селигере.

 

ОДИН ИЗ МУЖСКОГО ХОРА (указывает товарищу пальцем на Шендеровича): Ты его знаешь?

 

ВТОРОЙ: Видел.

 

ПЕРВЫЙ: Враг народа.

 

Хохот. Поют «Пусть бегут неуклюже».

 

АКТ III

 

БЫКОВ: А мне, Витя, кажется, что все кончится очень быстро.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Да многим кажется. Им всегда казалось. После Курска – «Ну все, ему капец». После «Норд-Оста». После Беслана, которого хватило бы, чтобы поменять всю верхушку любой другой страны – вплоть до импичмента президента. В общем, разговоры из серии «теперь ему капец» предлагаю оставить – за полной непредсказуемостью исторических частностей. Никогда не угадаешь. Иное дело общая картина – она отчетлива, потому что даже при гадании карту можно вытянуть только из того веера, что перед тобой разложен. Сегодня это веер из двух карт.

 

БЫКОВ: Негусто.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Вариант первый: взрыв. Сценарий Чаушеску. Город Тимишоара, он же Темишвар, с компактным проживанием венгров; межнациональные столкновения, стремительно перерастающие в революцию. У нас сегодня грамотно, вдумчиво создают предпосылки. Это надо действительно хорошо знать историю, чтобы в России заигрывать с национализмом; надо действительно ни разу не видеть нашу карту, чтобы упражняться в национал-риторике. Ладно Кавказ, ладно Татарстан – но все поползет: ведь и в Сибири уже требуют ввести национальность «сибиряк» и высказываются в духе «хватит кормить Москву», и от дальневосточной республики вам привет… После взрыва, если осуществится именно он, ответом на путинскую централизацию станет всеобщий разбег. Есть второй вариант – северокорейский.

 

БЫКОВ: Да ну тебя! Ты всегда найдешь слово утешения…

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Я же не о конкретной форме, она может быть любая. Да, мы слишком велики, чтобы превратиться в Северную Корею; нас все еще слишком много, у нас в прошлом великая влиятельность, уникальная культура и пр., так что до чучхе может и не дойти. Но общий вектор – выкачивание воздуха. Из школьного курса мы помним, что для горения нужен воздух; сейчас его почти нет, и страна медленно засыхает в этом безвоздушном, неменяющемся пространстве. Это может продолжаться долго. Это закончится тем, что географически Россия останется на карте, а вот исторически она выпадет из контекста… да она, собственно, и выпала в первой половине года. Достаточно посмотреть на список стран, голосовавших в ООН за наш проект резолюции.

 

БЫКОВ: А Ходорковский, человек из Цюриха, будет как-то участвовать в этой ситуации?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Он человек умный, храбрый и доказавший это, так что роль его в истории предопределена, хочет он участвовать в политике или нет. Но прежде, чем его начнут слушать, произойдет много всего – например, принесение в жертву Медведева, Грефа, Набиуллиной… Экономика у нас какая?

 

БЫКОВ: Феодальная?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Дудки. Либеральная. Либералы не справились с вызовами, нужна твердая рука, их бросят на вилы, и тогда придет Глазьев. Глазьев – это уже те самые кранты, которых все так ожидают, прыжок даже не на грабли, а на мину. Есть три стадии постижения исторического процесса: если он не постигается головой, остаются еще живот и задница. Обычно через живот – то есть через затягивание поясов – доходит многое; но если и это не помогает – тогда, ничего не поделаешь, приходится проваливаться в Нее и понимать через Нее.

 

БЫКОВ: А массовые репрессии… ты их допускаешь?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Я допускаю массовое помешательство, вот что. Ну представь ты себе разговор в штате Невада или Коннектикут: «А что, Обама планирует массовые репрессии? И сенат одобрил? А, значит, все-таки планирует… И что, его уже отвезли на принудительное лечение?» Попробуй представить себе массовые репрессии в современной Америке, в любой европейской стране, даже и в Венесуэле. А мы с тобой допускаем это запросто, обсуждаем всерьез, причем на трезвую голову… а? Что с нами всеми стало за двадцать, нет, даже за последние десять лет? Вот о чем ты думай, а не о будущем Путина.

 

БЫКОВ: Да ничего особенного не стало. Я, Витя, в двадцать лет написал свой первый роман – слава Богу, его никто не видел. Назывался «ЗЛАК», то есть «Земледельческая лагерная академическая коммуна». Про то, как всю интеллигенцию по китайскому образцу сослали на сельхозработы и как там все стучат на всех.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Есть такой грех – повышенная готовность к антиутопии.

 

БЫКОВ: А роль Навального какая?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Навальный – очень обучаемый парень. Сравни его поведение на митингах – и во время избирательной кампании. Он единственный, кто умеет совмещать националистическую риторику с освободительной. И не исключено, что эти его держат про запас, надеются поставить на него в последний момент…

 

БЫКОВ: И он согласится?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Ну, я не могу так плохо думать о человеке, находящемся под домашним арестом. Но вот о них я думаю ровно так – потому что он может оказаться их единственным шансом.

 

БЫКОВ: Вот смотри. У тебя есть внук.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Страшно сказать, да.

 

БЫКОВ: И он растет здесь. Почему?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Знаешь, когда дочь была в его возрасте – ему три, – в разгаре была не то что эмиграция, а эвакуация. Тогда, конечно, атмосфера была не такая тухлая… хотя как сказать… но быт точно был катастрофичней. И ничего, никуда мы не уехали. Неужели теперь уезжать? Почему это я должен им всем оставлять это все?

 

БЫКОВ: Витя, за что ты любишь родину?

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Ни за что. За что ее любить-то? Но просто она моя, ты понимаешь? 

 

БАРМЕН: Ребята, мы закрываемся.

 

ШЕНДЕРОВИЧ: Вот! Как говорится, на этой оптимистической ноте…